Клквер.

И я уже не проснулся. Застыл на больничной кровати со страшными, пугающими молоденьких медсестёр и непривыкших соседей по палате, необыкновенно широко распахнутыми глазами, в которых запечатлелись тревога и страх, - не за себя даже, совершенно не за себя - тревога и страх за будущее моих родителей, моей жены и дочки, и может быть даже за всех людей, лежащих сейчас где-нибудь так же как и я, за всех беспомощных людей, да и не только за них - за всех-всех людей вообще; что же их теперь ждёт? Я никогда уже наверное не увижу, что будет со всеми ними, и никакую роль в моей жизни они уже не сыграют. Я застыл с приоткрытым ртом с тонкими, бледными потрескавшимися губами, из-за которых виднелись пожёлтевшие зубы. Я лежал на пропахшей потом, мочой и калом койке, и хотя простыни подо мной иногда меняли, запах этот завис в больничной палате, наверное, на очень долгое время. Даже когда я наконец умру и меня вытащат из-под одеяла, с головой накроют простынёй и унесут в морг - даже тогда этот запах ещё останется, и в запахе этом я чувствую до сих пор - хотя из моих ноздрей торчит какой-то провод - не только невыносимую вонь, за которую меня (я всё слышу, хотя они об этом, наверное, даже не подозревают) каждый день ругают мои соседи по палате; я слышу в этом запахе все ароматы моей жизни... Например один... Вот этот, - да, этот! Точно так пах клевер у дедушки в деревне. И на обшарпанном высоком потолке, с середины которого свисает одинокая болтающаяся на проводе лампочка, в тени, отбрасываемой оконной рамой, я вижу себя. Да, вот я - мне семь лет. Лето, ярко светит солнце, заливая лучами крыши домов, заглядывая через окна в комнату. Я, босиком и с непокрытой головой, выбегаю из приземистого двухэтажного домика и несусь со всех ног к опушке: «Эх-хей!» - я бегу вперёд по деревенской дорожке, подняв руки к небу, и солнце играет с моими веснушками. Высокие ёлки и сосны - они кажутся какими-то чересчур ярко-зелёными в свете солнечных бликов. Совсем рядом со мной - поле, и я бегу к нему, бегу и радостно кричу:
- Де-едушка!
Поле, полное клевера, и вот он - этот запах... Всего этого уже нет, всё это осталось позади, очень далеко; нет того, к чему я стремился всю жизнь - как-то в одночасье, в один миг я потерял всё, что у меня было, возможность познать мир ускользнула из моих рук, а взамен я получил новую вселенную, не требующую уже никакого познания. Сейчас ночь, и за грязным обляпанным стеклом, вставленным в серые подгнившие рамы в оконном проёме, мерцают звёзды, и ветки деревьев мягко колышутся от дуновения свежего ночного ветерка. А в приоткрытую форточку тщетно пытается втиснуться надкусанная и пятнистая, словно несвежее яблоко, настырная луна. И я всё это мог бы увидеть, поверни я голову набок, но всё, что я могу делать - это с открытым ртом, из которого, должно быть, пахнет не приятнее, чем от бака с помоями под нашим окном, выходящим на задний двор больницы, с немой мольбой в глазах смотреть на затянутый паутиной высокий больничный потолок.
В палате тишина. Лишь на побеленной стене в свете луны играют тени деревьев и качающихся от ветерка из форточки цветов, стоящих на подоконнике в обломанном глиняном горшке. Все спят. Лишь я не сплю, не сплю никогда - и в то же время сплю постоянно и совершенно беспробудно. Я сплю всегда, сплю ранним утром, сплю и слышу чириканье соловья на ветке под окном; сплю днём, когда все ходят, суетятся. В палате в это время обычно играют в шахматы или в домино, иногда громко ударяя ладонью по столу с криком «Рыба!» так сильно, что стол трясётся и подпрыгивает вместе со старым поколоченным будильником. Я сплю по вечерам, когда в палату к больным приходят родственники, приносят с собой яблоки и апельсины, передавая иногда тайком пачку сигарет. Рассказывают, что в семье всё нормально, что дядя Вася всё так же пьёт. Я сплю, когда меня кормят с ложечки кашей или супом. Никто в нашей палате, а наверное и во всей больнице, не любит больничную еду. Поэтому когда меня кормят, запихивают мне в рот ложку за ложкой, ещё и ещё, все смотрят на меня, и хихикают.
Впрочем, стоит сказать, что сейчас-то как раз кормят всё же лучше, чем два года назад, когда я попал сюда. Тогда меня, совсем не привыкшего ни к больничным правилам, ни к больничным особенностям, ни к больничной еде, решили накормить с ложечки холодной жидкой пшённой кашей, разбавленной, должно быть, какой-нибудь непробежавшей ржавой водой из-под крана в туалете. И после того, как мне в рот засунули ложку с кашей, стоило мне только лишь проглотить это, как меня тут же вырвало. Вырвало прямо на себя, на кровать, и попало даже на кормящую меня медсестру. Я полулежал на кровати, прислонившись спиной к подушке. Меня вырвало прямо на одеяло, на мою грудь, на очкастое лицо медсестры так, что она от неожиданности и возмущения выронила ложку и закричала на меня, вытерев лицо рукавом халата:
- Ты что делаешь, ублюдок?! Ты сдурел что-ли совсем, да? Ты что, козёл, ты зачем блюёшь? Ты не хочешь есть - так не ешь, ты зачем блюёшь на меня? - и ударила меня по щеке. А я даже не шелохнулся. Я всё смотрел и смотрел с открытым ртом в угол хохочущей над нами палаты, туда, где потолок соединяется с двумя стенами, и думал о том, как хорошо было бы когда-нибудь снова побывать на даче, сходить в лес за грибами, порыбачить, или посидеть на берегу реки у костра на закате. У меня с губ ещё капали остатки каши, а во рту и в носу я ощущал противный рвотный запах. Медсестра постояла, сжав кулаки, затем, успокоившись, обтёрла мой рот грязным засохшим носовым платком, лежащим на тумбочке у соседней кровати, и даже влила мне в рот стакан воды. С тех пор у меня и появилась неприязнь и недоверие к больничной еде: каждый раз, когда мне подносили ко рту ложку, у меня замирало сердце, и я весь внутренне готовился к очередному непроизвольному спазму желудка. Мне стоило немалых трудов превозмочь это чувство, лишь спустя некоторое время я научился спокойно принимать еду и даже, если будет уместно так сказать, привык к ней.
Эту история с медсестрой затем непременно рассказывали каждому новичку в палате.
- Видишь вон то бревно на кровати? Так вот - ты не поверишь - эта спящая красавица один раз... - тут следовала интригующая пауза. - Облевала медсестру! – и все надрывно хохотали, будто слышали это в первый раз; кто был поинтеллигентнее, тот лишь скромно хихикал или, просто из приличия, ухмылялся. - Облевал! Даром что лежит пластом и пялится с открытым ртом в пололок. Она ему - ложку в рот, а он - блюэ-э-э! Прямо на медсестру, представляешь? Да-да, на ту самую, в очках, с такими сиськами… - и далее разговор сворачивал уже в сторону женщин. А я после этого ощущал на себе некоторое время взгляд новенького, тяжёлый жалеющий взгляд, взгляд человека, тщетно пытающегося проявить какое-то участие и сострадание. Взгляд человека сочувствующего, но думающего, глядя на почти уже бесчувственное тело: «Как хорошо, что всё это случилось не со мной...» Затем он отвернётся в сторону, словно пытаясь сделать вид, что меня здесь нет, чувствуя себя в чём-то виноватым и будто бы убеждая себя, что он на самом деле ни в чём не виноват, и живо вклинится в разговор о женщинах, не подозревая даже, что всего через месяц он уже сам будет рассказывать всем Историю об Облёванной Медсестре с таким выражением и видом, как будто сам присутствовал при всём этом.
Я попал сюда около двух лет назад. Я до сих пор помню тот свежий летний субботний день. Я встал чуть рано для выходного дня, где-то около восьми часов утра. Жена ещё спала, повернувшись к стене и слегка посапывая. Я вытащил тапочки из-под кровати и, просунув в них ноги, пошёл в туалет. Мы с женой и дочкой жили в маленькой однокомнатной квартире в малосемейке с одним подъездом. Пятилетняя дочь спала на кровати у дальней стены за ширмой, мы же с женой умещались на раскладном диване перед телевизором и старым сервантом. Сходив в туалет и почистив зубы, я, зевая, вышел на улицу покурить и прогулять собаку. Когда я вернулся, жена уже встала и готовила завтрак; дочка, проснувшись, просто нежилась в кровати.
- Доброе утро... Да, пока не разделся: сходи за хлебом, пожалуйста. И пакет молока возьми, - сказала мне жена с кухни, как только я вошёл и уже успел снять один ботинок.
- Ладно. Всё равно сигарет надо купить, - пожал плечами я и, надев ботинок вышел во двор.
На улице было чудесно: ярко светило солнце, и от этого всё казалось таким тёплым и радостным; дул прохладный ветерок.
Рядом стоящие дома отбрасывали прямоугольные тени на сухой пыльный асфальт, высокие зелёные деревья шелестели листьями, образовывая на том же асфальте причудливые силуэты. Окна домов отражали свет и били в глаза, стоило только посмотреть на небо. И всё было таким светлым, и всё было так прекрасно, что у меня перехватило дыхание, в голове зазвучала слышанная когда-то давно неизвестная музыка.
Булочная находилась за углом соседнего дома. Я прошёл по узкой тропинке и вышел из двора на переулок, свернув затем за угол и оказавшись на улице, рядом с дорогой. Проезжающие по дороге машины поднимали кверху клубящуюся пыль. Я шёл, перешагивая через трещины на асфальте и наступая в чёрные пятна высохших вчерашних луж. Вдруг я, не замедляя шаг, поднял голову и посмотрел вверх, на небо, чуть прищурившись, чтобы не ослепиться солнцем. Почему-то внезапно мне захотелось, чтобы весь этот солнечный свет, заливший улицу, проезжую часть и стены панельных домов, отбрасывающий на полу квартир очертания оконной рамы, вдруг исчез, и чтобы улица погрузилась во мрак, и чтобы вместо бьющего по глазам солнечного пятна появилась мягкая и пятнистая луна. Я безумно любил и солнце, и день, - и особенно летний день, - и сегодня я даже любил всё это намного сильнее, чем обычно, я любил просыпаться рано утром, когда за окном уже ходят люди, подходить к окну и смотреть на светлую радостную проснувшуюся улицу. Но сейчас солнце вызывало у меня лишь отвращение, я почувствовал, как у меня закружилась голова, в глазах замелькали чёрные и коричневые треугольники, я обхватил голову руками, присел на корточки, и перед моими глазами как будто выключили телевизор - всё окружающее уменьшилось до размера одной точки, и улица погрузилась во мрак.
Очнулся я в больнице, когда меня на скрипящих носилках уже куда-то везли. Меня вкатили в просторную белую комнату, поставили в самый её центр, под хирургическую лампу. Вокруг меня были какие-то голоса.
- Как он? Всё так же, да?.. Ну конечно да, наверное... Ведь два года. Вы знаете, я до сих пор себя виню... Я устала винить вас, я теперь виню только себя. Против себя у меня нет отговорок. Пётр Сергеевич опять сказал, что они ни в чём не виноваты, что анестезиолог всё правильно рассчитал, и что он сам всё прооперировал, и теперь всё в порядке. Он так и говорит, он постоянно говорит: «Что вы волнуетесь, ведь всё в порядке?» Спасибо большое... Всё в порядке... Сначала я злилась. Сначала я думала, что он издевается, но теперь, нет-нет, теперь да, теперь я уже привыкла, теперь уже всё. Да-да, н-нет, ничего, я не плачу. Можно к нему?
Это моя жена. Я слышу её голос ещё из коридора. Я слышу её шаги, я слышу, как она проходит по палате и садится на стул рядом со мной, и плачет. Она берёт меня за руку. Её рука чуть влажная и дрожит от волнения. Я чувствую, как она с надеждой смотрит в мои ледяные распахнутые страшные глаза, в которых издевательски отражается свет от висящей под потолком лампочки. Она плачет, совсем неслышно всхлипывает. Она не хочет расстраивать меня своими слезами, она верит, что я всё слышу. И всё понимаю. Она с минуту смотрит на меня, на моё ужасное осунувшееся лицо, на мои синие мешки под глазами, на мои выпячивающиеся скулы и на раздувшиеся гланды, затем наклоняется к моему уху, будто хочет что-то сказать. Я даже слышу, как она открывает рот, но не произносит ни звука. Я всё понимаю и без слов.
- Сестра! - вдруг испуганно и надрывно кричит кто-то, - Сестра, скорей, сестра! Сюда, быстрей!
Прибегает сестра, бормочет что-то невнятное и уходит, всплеснув руками. Неужели тот дед, мучавшийся сегодня всю ночь, всё-таки умер? Он стонал и хрипел три дня кряду, а ночью был совсем плох. Сейчас придут санитары и унесут его. Когда-нибудь они так же унесут и меня. Однако, пока ещё я лежу здесь, с пугающим замороженным взглядом на бледном лице, как будто испугавшийся чего-то нарисованного на потолке, лежу и не двигаюсь, лежу и не знаю, жив я или нет, как будто санитары несут и несут меня на носилках по длинному тёмному коридору, и я слышу, - именно слышу - что сзади меня - темнота, а впереди, далеко впереди, за десятки лет и за тысячи километров есть свет, есть яркая застывшая в воздухе вспышка, а санитары держат носилки за ручки и шагают, шагают, но вдруг я понимаю, что они шагают на месте, что они не двигаются ни вперёд, ни назад, а я лежу на носилках с открытым ртом и смотрю на свет впереди, и понимаю, что тот глупый маленький шевелящийся комочек у меня в груди, пахнущий клевером, как у дедушки на даче, и которого я раньше не замечал, а когда заметил, было уже слишком поздно, и он оказался мне совсем не нужным, имеет имя. И имя его - Надежда.

*gpmcmw*	06-04-2010 /// 10:58
AuYDRc <a href="http://kmrjbdogezas.com/">kmrjbdogezas</a>, [url=http://ngfjzsfzzpop.com/]ngfjzsfzzpop[/url], [link=http://nbpynjqyjeyu.com/]nbpynjqyjeyu[/link], http://sbxpzfqtqspl.com/

*ghpdnef*	24-10-2009 /// 20:23
GKmdll <a href="http://untutkckjhnt.com/">untutkckjhnt</a>, [url=http://ewkzegauenjd.com/]ewkzegauenjd[/url], [link=http://sgxhuxoryeau.com/]sgxhuxoryeau[/link], http://lfccmmvzvwup.com/

*zqsczicxq*	11-09-2009 /// 18:59
NXGdpa <a href="http://slofbuhmltew.com/">slofbuhmltew</a>, [url=http://vdxokzkviqkk.com/]vdxokzkviqkk[/url], [link=http://yeyuscafzsjs.com/]yeyuscafzsjs[/link], http://texdbbdoabdr.com/

*фдаа*	10-02-2007 /// 13:34
SQ, ты - силикон!

*Maksim Magnetik*	06-02-2007 /// 23:53
sq, ты крутой!

Ник
коментарий